. Его отец был мелким чиновником, обожал играть в карты, но часто проигрывал, серчал и с горя пил. Маленький Юра знал с детства две вещи — что нет ничего страшнее слова «клуб» и что пить – плохо. Ему было всего три, когда они переехали в Одессу. Дом, спрятавшийся за широкой спиной одесского театра, он любил, но главное – тут была вольница: ватага мальчишек гоняла по городу босиком, в сентябре 1910 завороженно встречая чудо – первый в городе трамвай.
Когда-нибудь кто-то все же поймет, почему в начале XX века Одесса вдруг стала местом удивительной силы и породила практически единовременно столько ярких личностей. В объединении «Зеленая лампа», созданном веселыми, разбитными одесситами, были, например, Катаев, Ильф, Багрицкий, Бабель. Олеша обожал эти встречи. Они говорили о великом, были голодны, дерзки и веселы. Ему нравилось, что его знают как автора стихов, печатавшихся в местных «Известиях», и что барышни просят его почитать что-то из нового, а он, махнув гривой волос, так и быть – читает.
А потом он встретил Симу.
Три дочки австрийского эмигранта Густава Суока – Лида, Оля и Серафима – жили неподалеку. Они все были яркими, каждая по-своему. Лида была старшая и держалась построже, Ольгу считали самой красивой, но такой, как Сима, больше нет нигде – Олеша это понял сразу. Ему было 20, ей – 16. Она была легка, как перышко, и все смеялась, журчала ручьем, могла спокойно, даже с вызовом целовать его на людях, отчего больно стучало в висках и тяжелели руки. Вскоре они начали жить вместе. Боже, что это было за счастье – засыпать и просыпаться под ее смех. Он звал ее ласково – «Мой дружок», «Дружочек».
Валька Катаев, давший ему прозвище «Ключик», подбил его уехать в Харьков. Конечно, с Симой, без нее никак. Олеша и Катаев шатались по городу босиком, бесконечно что-то придумывали, писали куплеты, которые заказывали – кто на свадьбу, кто на похороны, а жизнь имела вкус Симиных губ. Но потом Сима «выкинула фортель». Ей увлекся человек с достатком, бухгалтер по кличке «Мак». Катаев и Олеша подначивали: а чем не пара? Охмуряй! Пока Сима очаровывала Мака, бухгалтер потчевал ее голодную компанию, но когда все были сыто-пьяны, оказалось, что Сима сказала Маку «да». В те времена брак заключали и расторгали быстро, она мигом стала его женой. Олеша с трудом мог говорить – он был вне себя от предательства.
Ну а что, собственно? Сима жила с Олешей впроголодь, у нее было одно платье, а тут ей были предложены и средства, и вещи, и даже шляпки – на выбор и под сезон. Олеша был потрясен настолько, что возвращать изменницу-беглянку отправился Валентин Катаев. Он вернул ее, Сима вполне непосредственно забрала от бывшего уже мужа и новый гардероб, и съестное. Олеша был счастлив – Дружочек снова была рядом, они снова ходили по улицам вместе, и она целовала его при всех, порывисто и страстно. А тем временем в Харьков уже входили красные. И с ними – роковой и для Симы, и для Олеши человек. Владимир Нарбут.
. Он был интеллигентом по рождению, левым эсером, переметнувшимся на сторону красных. Внешность его завораживала и действовала демонически: он сильно хромал после удаления пятки, не имел кисти руки после ранения, был лыс и совершенно брутален. Нарбут писал фантастические, страшные стихи, снискал славу как родоначальник акмеизма, освещенного именами Ахматовой, Гумилева и Мандельштама. В его дьявольски горящих глазах (говорят, с него Булгаков списал Воланда) Сима увидела свое будущее.
ВМЕСТЕ — В МОСКВУ
Из их одесской компании первым перебрался в Москву Катаев. Следом приехала Сима. Не одна, с Нарбутом. Позже приедет и Олеша. Внешне спокойный, но как-то сдавший и до срока постаревший.
1922 год был для Олеши годом и успеха, и страданий. Он не понимал, как теперь жить и зачем, но автоматически выдавал на-гора какие-то статьи и фельетоны, найдя пристанище в газете «Гудок», великой кузнице кадров того времени.
Впрочем, однажды он все же не выдержал. Простояв несколько вечеров под Симиными окнами, Олеша улучил момент, когда она была одна и. вернул ее себе. Его «Дружочек» снова была рядом и любила его. Но – лишь до того момента, как Нарбут не пришел в квартиру Катаева и не попросил передать Серафиме Густавовне, что если она не вернется к нему, он застрелится немедленно. Катаев и Олеша были в недоумении – если Владимир Иваныч сказал – точно сделает. Сима соберет вещи и теперь уйдет от Олеши навсегда – к тому, которого на самом деле любила.
Олеша болел душой. Он часто гостил у Катаева, в Мыльниковом переулке, теперь это улица Жуковского, тосковал, страдал, был небрит и полупьян, курил в окно, глядя в небо. От созерцания равнодушных облаков его отвлекала лишь прелестная девочка в окне напротив – она читала книги, а он смотрел на нее, чувствуя странное волнение. Он придумывал себе любовь, искал ее и решил было, что нашел – Валя Грюнзайд и правда была очаровательна. Они познакомились, столкнувшись на улице, оказалось, она любит сказки, особенно Андерсена, и Олеша пообещал ей написать сказку для нее. Валя ждала. Так он начал писать «Трех толстяков».
Но Валя, про которую он говорил, что «растит себе жену», выйдет замуж на Евгения Петрова – брата Вали Катаева. Олеша не выдержал, поехал в Одессу. Его приняла Ольга Суок – в то время замужняя женщина, растившая сына. Олеша выплеснул перед ней душу до дна. Ольга слушала, как обошлась с Олешей ее сестра, лишь молча покачивала головой. «Ну вот разве вы могли бы так обойтись со мной?!» – вскрикнул он, порывисто схватив ее за руку. Ольге было жаль Олешу – постаревшего за время рассказа. Она пробормотала что-то, но он сжимал руку, настаивал на ответе. Наконец, Ольга Густавовна качнула головой: «Нет, пожалуй, не смогла бы. » «Тогда выходите за меня!» — крикнул Олеша. Она смутилась, покраснев, принялась что-то говорить, но. Но вскоре и правда оставила мужа, Михаила Росинского и приехала в Москву, став женой Олеши.
Читать еще: Прокрустово ложе значение выражения. Кто такой Тесей
. Странная раздвоенность его жизни, две Суок, ставшие ему столь дорогими и близкими, оживали под его пером. Лида еще в 1920-м вышла замуж за Эдика Багрицкого, она тоже рядом. Он посвятил сказку Ольге, но и для нее, и для всех окружающих было понятно, что не о ней, а о Симе идет речь в «Трех толстяках». Впрочем, как знать, кто из сестер на самом деле был живой натурой, а кто – всего лишь ее кукольной копией?
. Красивая, спокойная, терпеливая. Он был для нее гением и проклятием, ее муж Юра. Когда-то, когда родители решили уехать в Польшу, он навсегда рассорился с семьей, оставшись в России из-за Симы. Теперь он нуждался не столько в жене, сколько в матери – ну что же, Ольга стала ей. Его домашняя Суок терпела все его выкрутасы с той верностью и безответностью, на которую способна лишь мать.
Понимал ли он, какую роль играет Ольга в его жизни? Конечно. Но что можно было изменить в нем? Уже ничего. Она должна была принять его таким, каким он был. И она приняла.
В 1927 году в журнале «Красная новь» был опубликован роман Юрия Олеши «Зависть» — о месте интеллигенции в послереволюционной России. Ольга понимала, что роман гениален.
Олеша писал его абсолютно безжалостно по отношению к самому себе. И в строках, и между строк разлито его реальное отношение к миру, его внутренняя трагедия – ощущение недооцененности, «Вы думаете зависть – это начало? – пожмет он плечами в ответ на восхищенную реплику о романе Мейерхольда. – Что вы! Это конец!»
Он знал, о чем говорил. Жизнь была к нему до глупого несправедлива, и он бесконечно самоуничижался, копался в себе как в тазу с несвежим бельем, исследовал свои несовершенства, делая из них культ. Это было похоже на ежедневное ритуальное самоубийство. На съезде Союза писателей он выступит с речью, где отречется от героев своей «Зависти», назовет героя Кавалерова пережитком. Литературовед А. Гладков назовет это выступление Олеши «автобиографическим самооговором» и сделает безжалостный вывод: «Запретив себе в искусстве быть самим собой, Олеша стал никем. Таков суровый и справедливый закон творчества. Или ты — это ты, или — никто».
Но полностью «никем» он не станет. Он просто зароет свой дар далеко-далеко – решив, что он никому не нужен.
. А над страной потихоньку сгущались тучи. В 1934 году умер от астмы Эдик Багрицкий, муж Лиды. Севка, сын, был безутешен. («Хорошо, он дружит с симпатичной, серьезной одноклассницей, она поможет с бедой справиться!» — рассуждали друзья. Девочку, кстати, звали Елена Боннер. Сева погибнет на фронте, а она спустя много лет станет женой академика Сахарова).
Теперь они были еще ближе, сестры Суок. Когда в 1936 году арестовали Нарбута, обезумевшая от ужаса и страха Сима отправилась на Лубянку. Но она так боялась повести себя неправильно или сорваться, хлопоча за мужа, что попросила пойти вместе с ней Лиду – спокойную, ровную, надежную. На Лубянке же произошел эксцесс: Сима вела себя идеально, а скандал в коридоре устроила Лида. Расплата была мгновенной. Ее сослали в Караганду. Ирония судьбы: в ссылке она еженедельно ходила отмечаться в местное управление НКВД, расположенное на улице Эдуарда Багрицкого. Лида вернется из ссылки лишь в 1956 году.
Тысячи клочков, кровоточащих ран – таким было сердце Олеши. Снаряды падали рядом, а вишни все прыгали по ступеням – сладкие, сочные, только брызгали кровью. В 1938 году расстреляют Нарбута. Сима выйдет замуж за литератора Николая Харджиева, а позже станет женой писателя и замечательного человека Виктора Шкловского. Олеша будет приходить к ней и уходить с купюрой в руках, избегая взгляда тонкого, понимающего «мужа Вити».
Бьют снаряды, бьют. Теперь по детям. Симе господь детей не пошлет. Сын Ольги в 17 лет выбросится из окна. Севу Багрицкого заберет Волховский котел.
На обрывках бумаги Олеша будет продолжать писать свои записки, полные боли, философской глубины. И напишет однажды больное, раненое откровение: «У нас есть специальность — интеллигент. Это тот, который сомневается, страдает, раздваивается, берёт на себя вину, раскаивается и знает в точности, что такое подвиг. » И подытожит, что хотел бы перестать им быть.
Ему был мерзок соцреализм. Он понимал, что достоин большего и жизнь его не удалась во всех смыслах, глушил боль выпивкой и постепенно фактически выпал из социума. Тот не печалился по нему. Имидж выпивохи, чье имя с 1936 года было под запретом, теперь прилип к нему намертво, стал его второй кожей. Как жилось рядом с этим смертельно раненым зверем Ольге можно лишь представить. В великолепном фильме, снятом по сценарию Ольги Кучкиной, была упомянута такая деталь: как-то Ольга Густавовна заставила Олешу сшить костюм. Он сдался под ее напором, и вот костюм был пошит, и Ольга была так счастлива, что устроила по этому поводу праздничный обед. Дождавшись, когда на столе появится сметана, Юрий Карлович вылил ее на костюм. Ему был чужд и вещизм, и даже минимальное проявление чего-то материального. Бедная маленькая Суок.
. Днем он ежедневно приходил в «Националь». У него тут было свое место – в уголке за столиком. Пил, курил «Казбек», глядя в окно на Кремль и шумящую за окнами жизнь. Иногда Ольга отправляла его на лечение от алкоголизма, но все было бессмысленно и бесполезно – он не хотел от него избавляться, смягчая рюмкой-другой-третьей острые углы жестокого по отношению к нему мира. Именно в «Национале» его записки окончательно собрались воедино и оформились в книгу, ныне известную как «Ни дня без строчки». Впрочем, Валентин Катаев говорил, что Олеша хотел назвать ее «Прощание с жизнью» или «Книгой прощания». Почему не назвал? Да просто не успел. Она вышла после его смерти, при деятельном участии Виктора Шкловского.
. Придя как-то на похороны к другу, Олеша подложил в гроб записку. Потом объяснил, что на ней написана просьба: «Исаак, сообщи срочно, как там?» Он не знал, как там. И не мог – тут. «И от сестры и до сестры замкнулась жизнь волшебным кругом. » — напишет он. И – уйдет: здоровье было слишком подорвано.
Читать еще: Какая бывает акварель. «Краски акварельные
«Он создавал арки и не мог сомкнуть их своды», — написал о нем Виктор Шкловский. Под арками шла дорога. Куда-то далеко-далеко.
Прочитав «Алмазный мой венец» Сима Суок заплачет. Она фигурирует там под именем «Дружочек» и выставлена не в лучшем свете.
Последняя страница «Трех толстяков». Расставание неизбежно. Тихо шелестят слова: «Прости меня, Тутти, — что на языке обездоленных значит: «Разлученный».
«Прости меня, Суок, — что значит: «Вся жизнь». »
Олеша юрий карлович — чтобы помнили.
Воспоминания о Юрии Олеше
Юрий Олеша — один из талантливейших советских писателей. В сборнике воспоминаний о нем участвуют близко знавшие его современники. Здесь воспоминания известных писателей — В. Шкловского, Вл. Лидина, Л. Славина, Я. Смелякова — и деятелей искусства — балерины О. Лепешинской, актеров М. Яншина и Б. Ливанова, известного спортсмена А. Старостина и многих других.
Составители: О. Суок-Олеша и Е. Нельсон
ВАСИЛИЙ КОМАРДЕНКОВ И. ОВЧИННИКОВ
B. БРУМБЕРГ И З. БРУМБЕРГ
Переулок был похож на подзорную трубу — длинный, узкий, а в дальнем конце, как на линзе объектива, сияющий круг моря.
За углом — мореходное училище. Необычная вывеска — якорь, вписанный в спасательный круг, — волшебно преображала этот заурядный дом. В самом названии переулка слышалось что-то стивенсоновское: Карантинный.
Спустя много лет Юрий Олеша уверял меня, что даже свет воздуха был там совсем иной, чем на других улицах.
— Нет, именно свет! — настаивал Олеша своим непреложным голосом.
Когда вышли его «Избранные сочинения», я прочел в очерке об Одессе:
«Здесь совсем особый свет воздуха. От стакана воды, принесенного в комнату, становится прохладнее и свежее. А тут столько воды, море. «
Ришельевская гимназия была в другом конце города. Она называлась так в честь основателя города герцога Ришелье. Памятник ему стоит на Приморском бульваре. Герцог изображен с венком на голове и в античной хламиде. Вид у этого полуголого мужчины, как у многих ложноклассических скульптур, при всей их торжественности несколько банно-прачечный. В городе он был очень популярен, не герцог — памятник. Его фамильярно называли «Дюк». Дюк по-французски герцог. Но в Одессе дюк означало — хмурый дурак, унылый недотепа. «Молчит, как дюк», «Что ты сидишь, как дюк?»
Трамвай довозил от Карантинного переулка до самой гимназии. Но Юра предпочитал проделывать этот путь пешком. Он шел по Греческой улице. На Строгановском мосту он замедлял шаг. Три параллельных моста висят над шумной портовой улицей. Лестницы каменными спиралями сбегают вниз.
Юре нравилась многоярусность этих мест. Снизу вырастал большой дом. Он побурел от времени и похож на старый форт. Верхний этаж его дотягивается до моста. На дверях висела табличка: «Пароходство А. А. Трапани». Туда от моста вел узенький отросток. Юра вступал на него. Он чувствовал под ногами это гулкое пространство, ему мнилось, что он шагает по упругой воздушной сфере, он ощущает себя канатоходцем.
Потом он пересекал Пушкинскую улицу, обсаженную царственными платанами, чьи листья вырезаны в виде короны. Потом — Греческий базар, набитый рыбными запахами, бильярдистами, трамвайными звонками.
На некоторых тротуарах были плиты, которые Юра считал приносящими счастье и старался ступать по ним. Другие он осторожно обходил. Даже в старших классах он сохранил эту привычку. Спохватываясь, смеялся. Но, задумавшись, снова машинально перешагивал через роковые камни.
Директор Дидуненко, высокий господин с черной бородкой и с блестками штатского генерала в петлицах вицмундира, благосклонно отвечал на поклон маленького гимназиста с упрямым и сильным лицом. Украшение гимназии, первый ученик, золотой медалист! Мог ли действительный статский советник Дидуненко предвидеть, что этот сгусток добродетелей за порогом гимназии превращается в бунтовщика, в ниспровергателя мещанского благонравия. Это было восстание учеников против учителей, детей против отцов, мятеж против удушья обывательского мирка. Это была оборотная сторона золотой медали.
«Блажен, кто, начиная мыслить, охранен наставником. У меня наставника не было».
Такими прекрасными и грустными словами писатель Юрий Олеша вспоминал свое отрочество.
Рвались кто куда, не зная пути. Юрий Олеша, как и друг его юности Эдуард Багрицкий, сослепу ударился в эстетизм. Но пришла Революция, сдунула эту политуру красивости и развернула иной маршрут.
Багрицкий принял его раньше и решительнее. Он всегда тяготел более к простонародным кварталам — к Дальницкой, к Пересыпи, к Сахалинчику, к рыбакам, к грузчикам, к железнодорожникам с их исконными бунтарскими навыками.
Впоследствии, вспоминая о Багрицком, Олеша писал:
«Может быть, Багрицкий наиболее совершенный пример того, как интеллигент приходит своими путями к коммунизму».
В сущности, Олеша писал это и о самом себе, хотя его путь был обрывистее.
Тот же город, но не тот раскрой его. С одной стороны Одессу омывает море, с другой — степь. Степь украинская, море многоязычное. А среди украинских сел были болгарские, немецкие, еврейские, эстонские земледельческие колонии.
В самом городе много чехов — музыкантов и латинистов, много немцев из гимнастического общества «Турн-ферейн», из школ «Анна-шуле», «Пауль-шуле», англичан из Индо-Европейского телеграфа. Из клуба «Огниско» Ольга Владиславовна Олеша приносила польские книги. В оперном театре почти ежегодно играли итальянцы. О Баттистини! О Карузо!
И все же Одессу нельзя было назвать космополитической в том дурном смысле этого слова, который был придан ему вскоре после второй мировой войны. Все — «и острый галльский смысл, и сумрачный германский гений» сплавлялось в мартене великой русской культуры. Украинский язык был под запретом. Царское правительство вставило кляп в рот украинской культуры. Только после Революции мы впервые узнали все очарование Тычины и восхитились мощью Хвылевого.
Но, конечно, на Одессе при всей национальной пестроте ее лежал явственный украинский отпечаток. В крестьянском хлопце, в капитане дальнего плавания, в университетском профессоре вдруг проглядывал сохранившийся во всей чистоте тип запорожца из казацкой сечевой вольницы — весь этот сплав удали, юмора, силы, поэзии. В «Коллективе поэтов» с нами вместе начинали Володимир Сосюра и Микола Никитенко.
Большая и не очень опрятная квартира, брошенная бежавшими буржуями и ставшая трофеем поэтов. Здесь происходили ежевечерние литературные бдения. Впоследствии в своих воспоминаниях об Ильфе Олеша писал о «Коллективе поэтов»:
«Отношение друг к другу было суровое. Мы все готовились в профессионалы. Мы серьезно работали. Это была школа».
У этой школы был свой стиль. Ей предшествовала другая «школа» университетский литературный кружок «Зеленая лампа». Руководил «Лампой» профессор Лазурский, старый шекспиролог. Кружок был основан как учреждение вполне академическое. В самом названии его есть оттенок классицизма. Но очень скоро старый шекспировед стал похож на возницу, у которого понесли кони.
Читать еще: Биография Lil’ Wayne. Лил уэйн
«Коллективом поэтов» никто не руководил. Здесь не было авторитетов. Но был бог — Маяковский.
Олеша был верен своим страстям. Поклонение Маяковскому он пронес через всю жизнь. Одну из последних его статей, опубликованную уже посмертно, можно было бы назвать «Объяснение в любви Маяковскому». Она очень олешинская — его рука, его впечатлительность, его способ помнить. Но в то же время эта статья Олеши отражает ту влюбленность в Маяковского, которую испытывало все наше поколение.
Двери «Коллектива поэтов» были широко открыты. Сюда приходили художники, артисты, ученые и просто странные люди. У одного из них через много лет Олеша взял имя для героев «Зависти» — Бабичев.
Растворившийся гений: почему Юрий Олеша стал футбольным репортером
Юрий Карлович Олеша, один из главных писателей Советской России предвоенного периода, родился 19 февраля (3 марта по новому стилю) 1899 года. В день 120-летия автора «Зависти» и «Трех толстяков» «Известия» вспоминают о его вкладе в отечественную литературу.
Судьба-индейка
Олеша прожил шестьдесят с небольшим — для русского литератора в кровавом ХХ веке это само по себе успех. Другое дело, что жизнь эта делится на две приблизительно равные по продолжительности части: первую прожил самый талантливый, вероятно, писатель своего поколения, вторую — полузабытый автор одной удачной детской книжки, пропивающий в буфете Дома литераторов гонорары от случайных переводов с туркменского. Впрочем, по законам жанра посмертная судьба Олеши оказалась едва ли не счастливей даже его молодости: статус классика он обрел мгновенно, как только был перечтен заново. (Справедливости ради, начало этой своеобразной реабилитации Олеша успел увидеть собственными глазами.)
Он родился в Елисаветграде в семье более польской, нежели русской, и по остроумному замечанию современного исследователя должен был в этом Елисаветграде окончательно обрусеть, да вот только родители переехали в Одессу. Самый космополитичный город империи оказался идеальной питательной средой для будущего писателя. Впрочем, из многочисленных одесс того времени — русской, украинской, еврейской, европейской — Олеша воспитан был только первой и последней. («В Одессе я научился считать себя близким к Западу. В детстве я жил как бы в Европе».)
«Русским европейцем» Олеша остался навсегда — только не в высокопарном смысле этих слов, а в тривиально-бытовом. Он, например, обожал футбол (для русского писателя, обыкновенно к спорту равнодушного, черта нечастая), играл в юности за свою гимназию на первенство города и сохранил память об этом на всю жизнь. Проучившись недолго в университете, он выбрал ремесло журналиста — довольно обычное дело в послереволюционной России для лояльного (или равнодушного политически) интеллигента. Гражданскую войну провел в Одессе, видимо, тщательно отстраняясь от внешних бурь — в отличие от своих друзей — Катаева, деникинского офицера и белого подпольщика, и Багрицкого, красного партизана. Начинал в «Бюро украинской печати» и ЮгРОСТА, год провел в Харькове, а в 1922 году вместе с Катаевым перебрался в Москву. Работать они пошли, разумеется, в «Гудок».
Шумим, братцы!
Четвертая полоса газеты «Гудок» — советский «Арзамас», это общеизвестно. Катаев, Ильф, Булгаков, Бабель, Багрицкий, Паустовский, «самые веселые люди в тогдашней Москве» по замечанию последнего. Публиковались на четвертой полосе в основном фельетоны и читательские письма, чаще всего — перелицованные до неузнаваемости и снабженные заголовками вроде «Шайкой по черепу» или «И осел ушами шевелит». Юрий Олеша был в этой компании не просто равным — первым. «Мы потонули в сиянии его славы», впоследствии напишет об Олеше-фельетонисте ревнивый Катаев. Рука об руку с успехом шло и материальное благополучие: «За каждый фельетон мне платят столько, сколько путевой сторож получает в месяц. Иногда требуется два фельетона в день». Советский литератор периода НЭПа — это блистательный шумный драчливый гуляка, битком набитый деньгами. Наилучшим образом всё это описано, разумеется, у Катаева в книге «Алмазный мой венец», которая, кроме всего прочего, — важнейший (хотя и небеспристрастный) источник знаний о Юрии Олеше.
Писать прозу Олеша начал еще в Одессе, но настоящая гигантская слава пришла после «Зависти». Роман этот — первый по-настоящему важный и великий текст о новой России и ее людях, написанный благонадежным, но критически мыслящим человеком. В этой России, по мысли Олеши, есть и «лишние люди» (главный герой Николай Кавалеров), и «хозяева жизни» (Андрей Бабичев), и социальное, и эмоциональное дно, и неустроенность, и горе. Но помимо сложной онтологической основы, у «Зависти» есть еще одно достоинство: это просто виртуозно написанный текст. Никто так не обращался в советской литературе с метафорами, как это умел Олеша. Ну а по части натурализма в описаниях ему не было равных и во всей предыдущей русской литературе.
Через год после «Зависти», в 1928-м, выходят «Три толстяка» (написаны они были, впрочем, за четыре года до), книга, обеспечившая Олеше громадную славу уже не только у одних критиков, но у самого широкого читателя. Кстати, многие забывают, что критика как раз приняла сказку довольно холодно (зато ее энергично защищал Мандельштам), обвиняя автора в переизбытке образности и чрезмерной любви к описанию вещей при аналогичном невнимании к людям. Еще спустя три года выходит «Вишневая косточка», сборник рассказов, в которых Олеша поднимается до истинно бунинского уровня. В возрасте 32 лет писатель Юрий Олеша исчезает.
Некрасиво уйти
О причинах, приведших к тому, что в энциклопедиях тактично называют «более не создает цельных художественных произведений»,единого мнения нет.
Есть версия вульгарно-политическая. Олеша действительно не вписался в новую художественную реальность , каялся на первом съезде Союза писателей в каких-то невероятных грехах («Николай Кавалеров — это я»). Но его не репрессировали, даже не лишили куска хлеба: он писал сценарии, статьи (в том числе о футболе), рассказы, а кочующая из источника в источник фраза «про запрет на публикацию и упоминание» — просто выдумка. «Три толстяка» спокойно переиздавались, на книжку 1940 года Лидия Чуковская откликнулась рецензией в журнале «Детская литература» (ругательной, впрочем). Бабель, в 1937 году отвечая на вопрос какой-то анкеты, в числе крупнейших современных писателей называл и Олешу. То есть удачливым совписом подобно своему другу Катаеву Олеша не стал, но и полным изгоем явно не был.
Вторая версия может быть условно названа «фрейдистской». Всю жизнь Олеша страдал от неразделенной любви — правда, к нескольким женщинам. Валентина Грюйзанд ушла от него к Евгению Петрову, Серафима Суок (одолжившая свою фамилию в качестве имени одной из героинь «Трех толстяков») — к Владимиру Нарбуту. Драматизм личной жизни Олеши и ее влияние на творчество писателя исследователям кажется бесспорным. Но строить на этом превращение автора «Зависти» в футбольного репортера «Вечерки» всё же немного странно.
Источники:
http://newsland.com/community/7605/content/olesha-i-ego-suok/5143238
http://www.litmir.me/br/?b=65273&p=1
http://iz.ru/851771/aleksei-korolev/rastvorivshiisia-genii-pochemu-iurii-olesha-stal-futbolnym-reporterom
